Про Николаича

Наша с Николаичем жизнь в последние дни в Омске, по сути, ничем не отличалась от жизни бродячих собак.

Про Николаича

Нет, нам не приходилось ночевать в подворотнях и голодать до такой степени, как этим четвероногим братьям нашим меньшим, но за окном была осень, с каждым днем становилось все понятнее, что «Мостовик» для нас уже не воскреснет, и поэтому внутреннее наше состояние было сродни собачьему.
На работу ходить не хотелось, Николаич и не ходил – ему больше по больничкам теперь приходилось мотаться, врачи уже послойно расщепляли его лёгкое с тем, чтобы с высочайшей точностью определить глубину проникновения в него рака. А я, как дурак, демонстрировал свою дисциплинированность и тащился на работу, словно коряга, цепляющаяся конечностями-кореньямиза за песок, отвлекаясь на всякую всячину: спускался к Иртышу мимо «мостовиковского» офиса, который еще недавно смотрелся каким-то европейским замком на фоне могучей реки, а сегодня в нем уже блуждали тени развалин; вглядывался в стекла журнальных и овощных киосков, окна ресторанов на первых этажах обшарпанных пятиэтажек.
Надвигались зимние холода, а зимней обуви не было. В старых ботинках полетели замки, а средств починить их, увы, тоже не было. Николаич даже пошутил однажды на эту тему. К нему в свое время, когда мы жили с ним еще на разных квартирах, приезжала подруга студенческих лет. Даме сердца очень хотелось превратить затрапезный вид закореневшего холостяка-геолога хотя бы в слегка презентабельный. С этой целью и выбирали ему одежку, обувку. И вот, живя уже со мной и, зная о моей проблеме насчет зимней обуви, Николаич как-то полдня рылся в прихожей и, раздосадованный, стал звонить своей даме в другой город: «Лапонька, а мы с тобой покупали мне зимнюю обувь? Вроде ведь брали? Нет? Только кроссовки и демисезонную… Сходить и срочно купить? Да нафиг нужно: мне жить-то осталось всего ничего, чуть-чуть поношу, а потом что ли Ханину достанутся? Фиг ему!»
Это он так шутил. На самом же деле думал, он хотел отдать мне свою теплую обувку, полагая, что она у него где-то была куплена, – для этого и перерыл всё. Но обуви не было, и он потребовал, чтоб я срочно, пока «белые мухи» не полетели, шел сдавать свои боты в ремонт. И выделил из своей пенсии деньги для этой цели.
Он видел все мои слабости и всему меня старался научить. Начиная с литературных основ, заканчивая борьбой с житейскими неурядицами. Причем делал это ненавязчиво, а как будто передавал опыт отца сыну. Как-то пошли на рынок за мясом. Съестной рыночный товар он любил и умел выбирать. Вот и на сей раз сцепился с торговкой, она, конечно же, не знала, что Николаич - тертый калач, и что ему лучше не перечить. Тем более, когда он видит явную ложь, которую ему хотят всучить вместо правды.
- Этот кусок таких денег не стоит, - попробовал он ласково сказать торговке.
- А ты почем знаешь? – сразу же огрызнулась она.
- Потому как это не шейная вырезка, за которую ты его выдаешь.
- Да иди ты…
И дальше ее речь приобрела нецензурный характер, после чего - я и глазом не успел моргнуть, - как Николаич схватил кусок мяса и замахнулся им на торговку. Та молниеносно нырнула под прилавок, и все продавцы в отделе так же попрятались. Николаич сердито швырнул мясо на место, и все стали потихоньку выползать из-под прилавков. Но Николаич, запачкав руку, дернулся, было, к тряпке. И все снова нырнули в укрытие, подумав, что он решил продолжить свою атаку.
Со стороны было смешно смотреть на это, а мне отчего-то стало невероятно стыдно. Уже за пределами рынка я сказал ему, что не смогу больше ступить на порог этого заведения. На что Николаич резонно заметил:
- Сережа, вот сейчас как раз ты спокойно можешь приходить сюда, и они с тобой будут обходиться, как с испанским королем. Учить их надо, сучек крашеных.
Однажды на работе меня кто-то спросил: «Тебе, наверное, тяжело с ним?» Я даже как-то споткнулся в мыслях, прежде чем ответил. Но ответил искренне: «Конечно, тяжело. Но без него я своей жизни уже не представляю. Как у Высоцкого: «Он мне спать не давал, он с восходом вставал, а вчера не вернулся из боя».
А спать он мне не давал частенько. Дело в том, что несмотря постоянную нужду в деньгах, мы все равно умудрялись хотя бы раз в неделю устраивать праздник души. В гости приходил наш друг, водитель Рашид, и, если мы с ним осушали одну лишь бутылочку водки на двоих, то Николаич предпочитал накачиваться вином. В вине он толк знал, говорил, что настоящее вино должно слегка отдавать подвальной затхлостью. Брал по пять-шесть бутылок и довольно быстро хмелел.
Рашид - удивительный человек, всякий раз рассказывал одни и те же истории, которые странным образом нам не надоедали. Чего только стоит его история о том, как он в юности выпросил у матери старый кожаный плащ, который та уже давно не носила. Захотелось, понимаешь ли, сшить себе моднячую куртку. Ни разу не держал иголки в руках, однако несколько ночей напролет кроил, мудрил, лицевал, перекраивал, сшивал. Когда он пришел в новой куртке на учебу в техникум, один из хачиков-фарцовщиков, что учился с ним в группе, долго не смог поверить, что куртка не заграничного производства, а когда удостоверился в обратном, долго приставал к Рашиду с предложением открыть свое дело. Хачик поставлял бы со своей малой родины нормальную кожу, а Рашид занимался бы шитьем. Но на дворе стояли 70-е годы и Рашиду были чужды бизнес-идеи загнивающего капитализма. Правда, это не помешает Рашиду после омского автотранспортного техникума закончить еще и Красноярское училище легкой промышленности. Мы с Николаичем предложили, мол, давай сотворим бизнес сейчас: откроем ателье, со временем наберем в него баб для работы… Рашид отнекивался:
- Я уже бутылкой в стакан не попадаю, а вы мне про то, чтоб нитку в иголку вдевать. Нет, время моё ушло.
Но самая ошеломляющая история была у Рашида про его тетку, с которой он не общался с далекого детства. Тетка давно умерла, как однажды, уже будучи взрослым, Рашид увидел ее во сне живой. Она жаловалась племяннику, что ей сильно сдавило грудь, и она задыхается. Рашиду не было после сна покоя, пока он с другим родственником не навестил могилу тетки. Каково же было его удивление, когда он увидел старое огромное дерево, рухнувшее прямо на могилу родственницы. Дерево распилили, могилу освободили, и Рашид снова обрел покой.
Всякий раз после посиделок я провожал Рашида до остановки, потом еще какое-то время блудил по вечернему Омску в надежде, что Николаич уже уснул, после чего осторожно возвращался в наше жилище. Николаич зачастую, действительно, уже спал. Причем спал на диване как-то странно: на животе, подперев кулаками голову в подбородке так высоко, что я невольно поражался, как можно спать при таком чудовищном напряжении шеи. Я же спал на полу возле батареи, почти с головой зарываясь в спальный мешок. И как только начинал входить в сон, тут и начиналось самое интересное.
Сначала Николаич начинал бормотать молитвы, потом петь, причем мог исполнить весь репертуар Александра Вертинского. В зависимости от настроения мог также начать исполнять танец «Яблочко». При этом половые доски подскакивали, и я подпрыгивал на них, как мешок с картошкой. Если я просил его успокоиться, то в меня начинали лететь подштанники или тапочки Николаича: «Молчи, презренный!»
С первым лучом солнца он опять мог начать бормотать воспоминания детства, в котором были кулачные бои. У него тогда была кличка «Пузырь» - ростом с окурок, но на коньках летел впереди всех. Однажды со стороны противника прямо на него мчался огромный детина – бывший зек, почти уже родственник, потому как пару раз его сестра забиралась к Николаичу на забор и строила глазки. И вот теперь огромный ее брат летит разъяренный с чугунными кулаками прямо на маленького круглого Николаича с желанием превратить этого колобка в лепешку. «Что делать? Назад рвануть? Но это же позор на всю жизнь!»
Стенки сходятся, но в последний момент зек тормозит и, указывая пальцем на Николаича, орёт: «Ты Пузырь?» - «Да, я пузырь!» - гордо взвизгивает Николаич, готовясь умереть с честью. Зек хватает его за шиворот, перебрасывает через бортик метров на десять в сугроб и кричит своим: «Пузыря не трогать!». Дальше бой проходит без его участия.
Пьяные проделки его не были злыми. Хотя я на следующий день все равно на него злился. Он же с чувством глубокой вины начинал мыть посуду, упрятывать пахучие куски разорванной салаки, собирать по столу окурки. Руки его при этом страшно тряслись, тарелка выскальзывала и разбивалась. «И тут убытки», - с тихим ужасом думаю я. И вот он, как нашкодивший и все понимающий котяра, заползает в комнату:
- Сережа, там упало, подмести надо, я не могу…
И так это у него звучит, что будто само упало и само в этом виновато, а Николаич вовсе и ни при чем. Я сижу некоторое время, как камень, но потом все равно иду подметать. Потому как отчего-то нестерпимо становится жалко Николаича.

Он начинает варить жратву, а я подолгу смотрю в окно, за которым свежесть подступающей уже зимы. Последней нашей зимы. Двор грязный, нелюдимый, неуютный. И мечется по нему одинокий воздушный шарик. Оторвался от своего праздника по случаю открытия аптеки или еще чего там, на центральной улице, и мечется по двору, ищет свой праздник. Один-одинешенек в мире хаоса. Наверное, и мы с Николаичем точно так же, каждый в отдельности, оторвались однажды от общего праздника и теперь мечемся в своем одиночестве.
Когда мы расставались, Николаич подарил мне часы. Будто говорил тем самым: «Береги время свое». Внутренний голос внушил мне тогда: пока часы будут идти – с Николаичем ничего не случится.
С той поры я всякий раз боюсь смотреть на циферблат - ведь однажды стрелки всё же замрут...



Возврат к списку

Текст сообщения*
Защита от автоматических сообщений
Загрузить изображение